Из аннотации к книге : Погожев А. А., Стенькин П. А. Побег из Освенцима. Остаться в живых. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. — 288 с.
«После десяти дней таких мучений меня перевезли в Хвудобрек — небольшой лагерь для военнопленных с железнодорожной станцией и паровозоремонтным заводом. Работали на разгрузке каменного угля, стройматериалов и погрузке паровозных тендеров. На мое счастье, в этом лагере содержались и советские военнопленные, мне было легче освоиться и было с кем поговорить. Товарищи рассказали мне, что в лагере нужны специалисты для ремонта паровозов, и я решил выдать себя за электрика — разгружать вагоны я бы уже не смог. С электриком я просчитался — они здесь были не нужны, но зато я оказался в бригаде ремонтников, [268] где уже работали шесть слесарей-немцев. С первым же заданием — снять тормозную колодку с паровоза — я не справился. Я даже не знал, с чего начать. Пытался выбить цилиндры, побольше попадал молотком по пальцам, чем по зубилу. Немцы посмотрели на мою работу, посмеялись и решили использовать меня на подсобных работах. Вскоре в нашу бригаду определили еще одного русского парня, до войны работавшего трактористом в колхозе.
Иногда во время обеденных перерывов немцы расспрашивали нас о жизни в России. Я рассказывал им все, не считаясь с лагерной цензурой. Когда наш пожилой бригадир, у которого уже и зубов-то не было, услышал, что у нас старики не работают и получают пенсию от государства, он не поверил своим ушам. Мой напарник, боясь хвалить жизнь в Советском Союзе, говорил, что все у нас, наоборот, очень плохо. «Кому же из вас двоих верить?» — спрашивали немцы. «Мне надо верить, — отвечал я, — он просто боится правду говорить», «Так и ты не говори так откровенно, а то повесят тебя», — советовал мне один из слесарей по фамилии Плюта.
<…>
9 мая 1943 года я и еще трое товарищей убежали, предварительно запасшись продуктами и зажигалками. Курс взяли на юго-восток, к Карпатским горам. <…>
Как-то поздним вечером мы, четверо беглецов, в нерешительности остановились на окраине села. Голод гнал нас к людям, а страх потерять свободу удерживал нас за околицей. Победил голод. Посоветовавшись, решили мы зайти в крайнюю хату, где светился огонек. Пошли вдвоем, на всякий случай [270] приготовили ножи. Осторожно зашли во двор, слышим, в хате мирно разговаривают. Мы постучали в дверь, нам тут же отворили. Увидев нас, хозяева сначала испугались, но когда узнали, что мы русские, были в плену и теперь возвращаемся на родину, без лишних слов накормили картошкой и молоком. Хлеба у них было мало, но последний кусок его отдали нам. Мы отказывались, хозяин нас уговаривал: «Берите-берите, у нас есть картошка и молоко. Я ведь тоже был в плену у вас в России, нас хорошо кормили». Потом хозяин показал нам дорогу и предупредил об опасных участках. Мы поблагодарили добрых людей за пищу и поспешили накормить своих товарищей.
После такого радушного приема мы не раз заходили в дома бедняков, и нам никогда не отказывали. Так мы дошли до польской границы. Там, переходя вброд небольшую речку, мы наткнулись на охрану. Нас обстреляли. Прячась от пуль, мы кинулись врассыпную, а когда стрельба затихла, я уже не смог найти своих товарищей. Оставшись один, я стал идти днем. Заходил в населенные пункты, в самые бедные дома, и меня там кормили, предупреждали об опасностях пути. Вскоре раненая нога сильно разболелась, я не мог идти дальше. К вечеру я доковылял до какой-то деревни и зашел в крайний дом. Хозяин-поляк отнесся ко мне с участием — в 1939 году он сам побывал в немецком плену и знал, что это такое<…>
На окраине села текла речка, и я решил перейти ее вброд. Вошел в холодную воду по грудь, почувствовал, что сильное течение начинает меня сносить, а ноги сводит судорогой. Кое-как вылез из воды и пошел вдоль берега. К рассвету нашел лодку и переплыл на другую сторону. Дальше идти не смог, вынужден был спрятаться — двое суток провел в хлебах, затем тихонько побрел дальше. Страшно хотелось есть и не менее страшно — пить. Я зашел в один из домов, где встретил меня один хмурый хозяин. На ломаном украинском я спросил у него дорогу, но он тут же задал мне встречный вопрос:
— Вы с Украины?
— Да, — ответил я.
— Вы в 1959 году убивали польских военнопленных, которые шли из России! — громко закричал он.
— Мы никого не убивали, — возразил я, пытаясь успокоить его.
— С какой вы Украины: с восточной или с польской? — задал он новый вопрос.
— Я с Харькова...
— Ваше счастье, что вы оттуда. Если бы вы были с польской, живым бы я вас отсюда не выпустил. На польской Украине убили моего брата, возвращающегося из плена.
Выйдя от него, я решил больше не представляться украинцем, а честно говорить, что я русский. Шел я на восток, и вскоре начали мне попадаться [273] деревни то с польским, то с украинским народом. Поляки говорили, что мне нечего бояться на польской земле — поляки добрые люди, а стоит мне попасть на Украину, как тут же буду выдан немцам. Украинцы говорили все с точностью до наоборот. Чувствовалась работа бывшего польского правительства и немцев, неустанно разжигавших национальную вражду между поляками и украинцами. В населенных пунктах, где до войны мирно уживались вместе и поляки, и украинцы, царила ненависть. В тех деревнях, где преобладало польское население, хаты украинцев стояли пустыми, а кое-где и сожженными. И наоборот.
Когда я попал на Украину, которую тогда называли Галитчиной(или Галицией), украинцы удивлялись, как я прошел через Польшу, ведь поляки выдают немцам всех, кто проходит по их территории. «По Украине вам будет легче пройти, — говорили они, — мы ведь почти свои люди».
Меня предупредили, что граница между Галицией и Волынью очень хорошо охраняется, и посоветовали район, где легче ее перейти. Дойдя до деревни Гайки, я зашел в один дом, где мне не только разрешили пробыть до вечера, но и, когда прошли дозорные, проводили меня до границы. Следующая деревня на моем пути — Гайки-Дядьковецкие, уже в Волыни. У крайнего дома я встретил женщину, и она пригласила меня войти в дом. Там уже сидели три парня и девушка — беженцы, они бежали из-под Кракова во время перевозки рабов в Германию. Приготовив ужин, хозяева пригласили и нас. Вижу, ребята, прежде чем сесть за стол, крестятся на образа в углу, а я сижу и думаю: что делать? Креститься я не привык, а не перекреститься — вдруг обижу [274] хозяев. Встаю, и тоже начинаю креститься, краснея от стыда; даже пот прошиб. Потом сел я за стол и, не глядя ни на кого, начал есть. Так первый раз в жизни пришлось мне перекреститься.
Наутро мы вышли в путь впятером, хотя передвигаться такой большой группой было опасно — слишком бросались в глаза. Через три дня пути на подходе к одной деревне мы услышали выстрелы. Смотрим: суматоха, запряженные подводы, вокруг них суетятся какие-то люди. Потом мужчины садятся по 4 человека на подводу и уезжают. В деревне остаются лишь старики, женщины и дети. Нас хорошо кормят, отводят ночлег.
После ужина в дом, где мы расположились, стали собираться люди пораспросить нас о том о сем. Один говорливый старик начал агитировать ребят вступить в их партизанский отряд. Я-то сразу понял, что это бендеровцы, а мои наивные товарищи чуть ли не готовы были остаться с ними. Ночью, когда все разошлись, я объяснил попутчикам, что это за люди и за что они воюют, и рано утром, стараясь не разбудить хозяев, мы ушли из деревни. В этот же день наша группа распалась — нам было не по пути.
Но один я шел недолго: через несколько дней встретились мне двое мужчин, таких же беглецов, как и я. У них были документы, и даже один лишний — его отдали мне. Теперь я шел, стараясь зазубрить свои новые данные: Хоменко Михаил Иванович, 1883 года рождения, уроженец села Петривцы, Миргородского района Полтавской области. Вскоре мы нарвались на заставу и, спасаясь от [275] пуль, разбежались в разные стороны. Я снова остался один, но теперь хотя бы с документом...
В одном селе во время грозы встретил я женщину, которая рассказала, что у них в селе живут пленные москали — по моему говору она догадалась, что я русский. Мои соотечественники живут здесь в работниках у местных жителей. Она предложила познакомить меня с ними. Я согласился — нужно было разведать обстановку.
Женщина пригласила меня к себе в дом и послала дочку за русскими. Они пришли. Мы познакомились, и я предложил им пойти со мной: влиться в местный партизанский отряд или же попробовать вместе пробиться к своим. Они не решились сразу дать ответ, но обещали подумать.
— Мы пленные, — угрюмо твердил один из них, — нас считают изменниками Родины. Сейчас пойдем или потом — ответ-то один...
Увидев мои окровавленные ноги, ребята предложили отдохнуть несколько дней у них, обещали устроить на работу — шел сенокос. Я прожил в этом селе около недели: ноги почти зажили, но мои новые знакомые так и не решились идти со мной. Я пошел один.
По дороге мне встречалось немало таких групп, и все они советовали мне остаться. Я же стремился как можно скорее соединиться со своей армией и отомстить за Освенцим, Бухенвальд — за миллионы загубленных там людей. Позднее, уже после того как попал к своим и проходил спецпроверку, я узнал, что батракам-военнопленным было куда легче доказать свою невиновность, чем мне. Они, конечно, не пережили столько мук от фашистов, но их положение было понятным — работали у хозяев по [276] принуждению, кроме того, они могли свидетельствовать друг о друге. Я же, неизвестный, был особенно подозрителен.
Так я прошел Западную Украину. В первой же деревне Днепропетровской области, куда я зашел попросить еды, прямо посреди улицы, на колодце, висела партизанская листовка. Я не поверил своим глазам. <…>
Без больших приключений я пересек Днепропетровскую, Винницкую и Киевскую области. Но на границе Полтавской области пришлось задержаться. Красная Армия приближалась, и полицейские чувствовали себя неспокойно. Боясь, что ночью в [277] деревню придут партизаны и перебьют их поодиночке, полицаи обосновывались в одном населенном пункте, выставляли усиленную охрану и только тогда могли чувствовать себя в безопасности. Группировка полицаев в этой местности называлась Куща.
Жители деревушки, из которой я только что вышел, не знали, где сейчас расположились полицаи — связь между деревнями почти не поддерживалась, мешали труднопроходимые торфяные болота. Я пошел по болоту и уже на закате увидел на горизонте первую деревню Полтавщины. Настроение было прекрасным, впервые за время моего скитания я запел. «Широка страна моя родная», — пел я во весь голос, словно шагал по свободной земле.
В деревне я зашел в крайнюю хату и попросился на ночлег. Женщина, варившая в печи вареники, ответила мне отказом, так как в деревне — Куща. Зато она угостила меня варениками с вишней. Я поблагодарил ее и, уходя, сунул вареники в карман. Недолго думая, решил зайти еще в один дом. В последнее время я осмелел и запросто заходил в деревни, зная, что местные жители всегда поддержат русского человека. Вот и сейчас пошел, хотя и был предупрежден об опасности.
Во дворе женщина мыла пустые бутылки. Я попросился переночевать, и хозяйка махнула рукой: «Зайдите в хату, там человек сидит». Зашел, вижу, сидит мужчина средних лет и читает немецкую газету на украинском языке. Переночевать он мне разрешил, но прежде расспросил, кто я и откуда. В разговоре посетовал, что у него самого две недели назад сына в неметчину увезли. Наконец, отложив газету, он сказал: «Вы подождите, сейчас вечерять [278] будем, только сынишку пошлю — на молочный пункт бутылки отнести», и вышел. Во дворе он что-то тихо сказал жене и вернулся в дом. Постояв немного посреди горницы, снова ушел куда-то. От нечего делать взял я в руки газету и стал просматривать статьи. Я плохо читал на украинском, но понял: в каждой статейке одно и то же — восхваление немецкой армии и нового порядка. Победная сводка с фронтов была годичной давности. Так прошло с четверть часа. Вдруг слышу во дворе мужской голос: «Посторонние есть?» «Есть, в хате», — тут же отвечает хозяйка. И не успел я опомниться, как по крыльцу застучали сапоги. Я сделал вид, что очень увлечен газетой и не замечаю вошедшего, но украдкой, поверх листа, разглядываю невысокого мужчину в темно-зеленом суконном костюме. Такого обмундирования я, повидавший немало фашистских мундиров, еще ни разу не встречал. Похоже, кущинцам досталась старая, залежавшаяся форма немецкой полиции.
Наконец, вошедший заговорил: потребовал предъявить документы, как он сказал, «лигитымацию». Я протянул ему бумагу на имя Миколы Ивановича Хоменко. Внимательно просмотрев ее, полицай поинтересовался: «А кто документ подписывал?» Я на секунду замешкался: все сведения о себе я выучил на зубок, а вот на подпись внимания не обратил. Вспомнилось, что было что-то очень неразборчивое, но первая буква вроде бы «К». «Коваленко», — говорю я после паузы. Полицай нахмурился. Придется, говорит, тебе со мной пройтись до участка, там все и выясним. Вижу, плохо мое дело, начинаю просчитывать варианты: если поведет окраиной села — попытаюсь сбежать, если будет применять [279] силу — убью его, благо я сильнее и выше. Но соображения мои не пригодились: как только вышли из хаты, во двор вошел еще один полицай — высокий мужчина лет тридцати пяти. Одет он в нашу офицерскую форму, широким ремнем похлопывает себя по сапогам и улыбается: «А, вот он, партизан!»
Повели меня в полицейскую Кущу, расположившуюся в деревенской школе. Не успели мы войти в помещение, как на меня набросилось пятнадцать человек и стали обыскивать. Обшарили карманы, «обхлопали» руки, ноги, но ничего не нашли. Затем завели «партизана» в дежурное помещение на допрос. Там я снова повторил свою обычную «песню».
После допроса меня заперли в маленькой комнатке с соломенной подстилкой в углу и единственным окном, забитым изнутри крышкой от большого фанерного ящика. Посмотрев в щели, я увидел, что решетки нет, а стекла выбиты. Тогда я лег на солому, достал вареники, но есть не смог — нервы были напряжены до предела. Вскоре пришли с новым обыском, отобрали ремень. Примерно через полчаса вызвали на допрос к начальнику полиции. Я в который раз повторил свои показания, и начальник, заскучав, приказал завтра утром отправить меня в район: мол, там для меня найдется телеграфный столб. Снова бросили в камеру.
Лежу в своем углу на соломе и слушаю, как в коридоре переговариваются полицейские. Один говорит: «Надо отпустить парня, а то повесят. Жалко, молодой еще». Другой отвечает: «Ну да, а вот если ты к партизанам попадешь, думаешь, они тебя отпустят?» Слышу вступается кто-то третий: «Конечно, попадешься — не помилуют, но ведь у тебя самого [280] брата недавно в Германию увезли. Вдруг он возьмет да убежит. Ему бы только до дома добраться, а его такие, как мы, голубчики поймают, да повесят. И что тогда?» Поговорив еще пару минут, они ушли. Стало тихо, на улице стемнело, слышны только шаги часового. Вот он шагает по коридору, входит в дежурку, выходит из нее и идет на крыльцо. Постояв там немного, повторяет свой маршрут. Стал я потихоньку, по миллиметру, отрывать фанеру от окна, пока часовой ходит по коридору. Оторвал, осторожно опустил ее на пол, медленно открыл окно и выпрыгнул во двор, в заросли кукурузы. Продравшись через растительность, побежал по улице. Ночь была темной. Когда я пробегал мимо дома, из которого меня забрали, оттуда доносились пьяные голоса — полицаи горланили песни. В открытое окно я увидел хозяина, начальника полиции и двух давешних полицаев. Только сейчас я догадался, в какой дом попросился ночевать. С тех пор я стал осторожнее.
Фронт приближался, вечерами слышны были отдаленные артиллерийские залпы на северо-восточном направлении. Я свернул туда, и дорогу теперь спрашивал уже не на Харьков, а на Великие Сорочинцы.
Однажды вечером, неподалеку от совхоза им. Буденного Миргородского района, встретил я в поле мужчин, накладывавших солому на подводы. Я спросил у них дорогу, они показали, а когда я хотел уходить, один из мужчин отвел меня в сторону и сказал, что окрестности Сорочинцев прочесывают немецкие карательные отряды. Убивают всех подозрительных, поэтому без документов там лучше не показываться. Мужчина предложил мне ночлег, а если я решу остаться, предложил подыскать работу [281] в совхозе. Я, наученный кущинцами, долго колебался. Меня поспешили успокоить: «Да вы не бойтесь, здесь уже работает человек двадцать пленных, не вы один такой». Это не развеяло моих сомнений, но ночевать к нему я все-таки пошел — очень уж соблазнительно было переночевать под настоящей крышей. Уложили меня в хате, на свежей соломе, а за окном всю ночь шел сильный дождь. Утром, когда я проснулся, хозяин разговаривал обо мне с гостем — босым мужчиной в засученных до колен брюках. Они предложили мне временно устроиться на работу, осмотреться. Позавтракав, пошли мы втроем к завхозу, где я написал заявление на работу, снова выдав себя за украинца из Харькова. Прочитав бумагу, завхоз понял, что я не знаю украинского языка и, чтобы не выдать меня, переписал заявление сам. С этим заявлением мы пошли к управляющему. В дверях неожиданно столкнулись с полицейским, одетым в форму советского летчика. Он спросил: «Кто ты такой есть?» Ответить ему я не успел, поскольку ловкий переводчик схватил офицера под руку и почти насильно вывел на улицу.
«Снова засада!» — подумал я и потихоньку начал продвигаться к выходу, но неожиданно прямо в дверях столкнулся с моим давешним спасителем. «Не бойся, парень, все уладим», — улыбнулся переводчик, как я впоследствии узнал, еврей по национальности, выдававший себя за румына.
Так я начал работать в совхозе. Днем раскорчевывал пни, по вечерам слушал приближающуюся артиллерийскую канонаду. Наконец заговорили об освобождении Харькова. Поработав несколько дней, я изучил обстановку и познакомился с остальными пленными. Бежать решили вчетвером. Мы [282] знали, что на случай отступления комендант совхоза держит в бараке груженный продуктами грузовик. Чего в нем только не было: и мед, и масло, и окорока, и вишневая наливка... В одну из ночей караулить машину выпало товарищу из нашей группы. Мы решили не терять времени: взяли с собой все самое необходимое, раздали излишки продуктов знакомым и сбежали.
Навстречу нам по дорогам шли разбитые немецкие части, тащились изувеченные «тигры», «пантеры» и прочие танки, ползла артиллерия. Какой контраст с началом войны! Тогда они шли уверенно, наступая лавиной, как саранча, уничтожали все на своем пути, а теперь печально плетутся назад, увозя свою хваленую технику. Мне еще сильней захотелось попасть на фронт, чтобы добить фашистского зверя и отомстить за погибших товарищей.
Мы шли по малым проселочным дорогам, но и здесь встречались немцы, которые уже не обращали внимания на качество трассы. Часто нас останавливали и спрашивали документы. Предвидя это, ребята еще в совхозе запаслись бланками, а перед побегом заполнили их на имя каждого. К счастью, мои попутчики хорошо знали названия близлежащих деревень и могли убедительно сказать, куда мы идем. Но это не спасло нас от неприятностей.
Как-то ночью мы двигались вдоль восточного берега реки, перебегая от куста к кусту. Неожиданно над нами взвились осветительные ракеты, а следом раздалась автоматная очередь. Мы припали к земле, а когда ракеты погасли, побежали дальше. Но [283] тут взвились новые ракеты, и нас снова обстреляли — теперь уже с двух сторон. Одного товарища убило, другого ранило. Мы кинулись в другую сторону и все-таки скрылись от преследования, а на следующий день решили вернуться в совхоз. Продвигаясь по лесу, мы заметили протянутый по земле телефонный кабель и перерубили его в нескольких местах, чтоб хоть как-то насолить немцам.
Возвратившись в совхоз, мы спрятались в доме у двух женщин, вывезенных немцами из Харькова, и никому не показывались на глаза. Тем временем немцы спешно готовились к отступлению на запад: увозили скот, пшеницу, взрывали здания. По всему чувствовалось, что скоро придут наши. Оставаться в совхозе стало опасно — в дома врывались немцы, забирали людей и увозили их на запад. Ночью мы перешли в небольшой хуторок, расположенный вдалеке от дороги, и там заночевали. Утром мы пришли на соседние бахчи за арбузами, и старик сторож, плача от радости рассказал, что в совхоз пришла Красная Армия. Мы побросали арбузы и побежали в совхоз.
В квартире, где мы накануне прятались, за столом сидел советский офицер, на его погонах было три звездочки и артиллерийские значки. Я впервые увидел такие погоны, но понял, что это старший лейтенант артиллерии. Женщины представили нас, а показав на меня, сказали: «Это наш Николай Хоменко». Я ответил, что с этой минуты я уже не Николай Хоменко, я — Павел Стенькин. Офицер предложил пойти с ним в штаб полка и оформиться в минометную роту, которой он командовал.
Вечером этого знаменательного дня я. снова пошел на Запад, но теперь уже не как узник, а как боец [284] Советской армии. Мечта моя сбылась. С радостью замечал я большие изменения в нашей армии: более совершенная техника и самоотверженный патриотизм бойцов, неудержимо рвущихся вперед, в бой. Ночью меня взяли в разведку, где пригодился мой богатый опыт скитаний по Германии. У меня оказались отлично развиты слух, зрение, осторожность и умение ходить бесшумно. Зная, что рядом со мной мои товарищи, я был готов на любой подвиг. От счастья я буквально не чувствовал под собой земли, казалось, у меня появились крылья... В этой разведке мы взяли двух «языков».
Я воевал семь дней, пока не пошел в штаб батальона, чтобы официально оформиться в часть. Пока заполняли документы, моей биографией заинтересовался начальник особого отдела полка, который в то время присутствовал в нашем штабе. Он-то и сказал командиру, что оформлять в батальон меня нельзя, так как все лица, находившиеся в плену, в оккупации и окружении, должны пройти спецпроверку. В срочном порядке меня направили в Миргород, в запасной полк, где были собраны такие, как я. Мой случай оказался очень трудным, проверка тянулась так долго, что воевать мне, к великому моему сожалению, больше не пришлось».
Указ.соч. С.267 – 284.
